The Master and Margarita. Mikhail bulgakov 1.1
Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита Глава 1.1
--------------------------------------------------------------------------------
1. Never Talk to Strangers Глава 1. Никогда не разговаривайте с неизвестными
--------------------------------------------------------------------------------
At the sunset hour of one warm spring day two men were to be seen at Patriarch's Ponds.
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина.
The first of them--aged about forty, dressed in a greyish summer suit--was short, dark-haired, well-fed and bald.He carried his decorous pork-pie hat by the brim and his neatly shaven face was embellished by black hornrimmed spectacles of preternatural dimensions.
Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе.
The other, a broad-shouldered young man with curly reddish hair and a check cap pushed back to the nape of his neck, was wearing a tartan shirt, chewed white trousers and black sneakers.
Второй -- плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке -- был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.
The first was none other than Mikhail Alexandrovich Berlioz, editor of a highbrow literary magazine and chairman of the management cofnmittee of one of the biggest Moscow literary clubs, known by its abbreviation as massolit; his young companion was the poet Ivan Nikolayich Poniryov who wrote under the pseudonym of Bezdomny.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его -- поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.
Reaching the shade of the budding lime trees, the two writers went straight to a gaily-painted kiosk labelled'Beer and Minerals'.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды".
There was an oddness about that terrible day in May which is worth recording : not only at the kiosk but along the whole avenue parallel to Malaya Bronnaya Street there was not a person to be seen.
Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека.
It was the hour of the day when people feel too exhausted to breathe, when Moscow glows in a dry haze as the sun disappears behind the Sadovaya Boulevard--yet no one had come out for a walk under the limes, no one was sitting on a bench, the avenue was empty.
В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, -- никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.
'A glass of lemonade, please,'said Berlioz.
- Дайте нарзану, — попросил Берлиоз.
'There isn't any,'replied the woman in the kiosk. For some reason the request seemed to offend her.
- Нарзану нету, — ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.
'Got any beer?' enquired Bezdomny in a hoarse voice.
- Пиво есть? — сиплым голосом осведомился Бездомный.
'Beer's being delivered later this evening' said the woman.
- Пиво привезут к вечеру, — ответила женщина.
'Well what have you got?' asked Berlioz.
- А что есть? — спросил Берлиоз.
'Apricot juice, only it's warm' was the answer.
- Абрикосовая, только теплая, — сказала женщина.
'All right, let's have some.'
- Ну, давайте, давайте, давайте!..
The apricot juice produced a rich yellow froth, making the air smell like a hairdresser's.
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской.
After drinking it the two writers immediately began to hiccup. They paid and sat down on a bench facing the pond, their backs to Bronnaya Street.
Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Then occurred the second oddness, which affected Berlioz alone.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза.
He suddenly stopped hiccuping, his heart thumped and for a moment vanished, then returned but with a blunt needle sticking into it.
Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем.
In addition Berlioz was seized by a fear that was groundless but so powerful that he had an immediate impulse to run away from Patriarch's Ponds without looking back.
Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.
Berlioz gazed miserably about him, unable to say what had frightened him.
Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало.
He went pale, wiped his forehead with his handkerchief and thought: 'What's the matter with me? This has never happened before. Heart playing tricks . . . I'm overstrained ... I think it's time to chuck everything up and go and take the waters at Kislovodsk. . . .'
Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: "Что это со мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..."
Just then the sultry air coagulated and wove itself into the shape of a man--a transparent man of the strangest appearance.
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида.
On his small head was a jockey-cap and he wore a short check bum-freezer made of air.
На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок.
The man was seven feet tall but narrow in the shoulders, incredibly thin and with a face made for derision.
Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.
Berlioz's life was so arranged that he was not accustomed to seeing unusual phenomena.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык.
Paling even more, he stared and thought in consternation: ' It can't be!'
Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: "Этого не может быть!.."
But alas it was, and the tall, transparent gentleman was swaying from left to right in front of him without touching the ground.
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Berlioz was so overcome with horror that he shut his eyes.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза.
When he opened them he saw that it was all over, the mirage had dissolved, the chequered figure had vanished and the blunt needle had simultaneously removed itself from his heart.
А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
'The devil! ' exclaimed the editor. ' D'you know, Ivan, the heat nearly gave me a stroke just then!
- Фу ты черт! — воскликнул редактор, -- ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался!
I even saw something like a hallucination. . . ' He tried to smile but his eyes were still blinking with fear and his hands trembled.
Даже что-то вроде галлюцинации было, -- он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали.
However he gradually calmed down, flapped his handkerchief and with a brave enough ' Well, now. . . ' carried on the conversation that had been interrupted by their drink of apricot juice.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: "Ну-с, итак..." -- повел речь, прерванную питьем абрикосовой.
They had been talking, it seemed, about Jesus Christ.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе.
The fact was that the editor had commissioned the poet to write a long anti-religious poem for one of the regular issues of his magazine.
Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму.
Ivan Nikolayich had written this poem in record time, but unfortunately the editor did not care for it at all.
Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил.
Bezdomny had drawn the chief figure in his poem, Jesus, in very black colours, yet in the editor's opinion the whole poem had to be written again.
Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново.
And now he was reading Bezdomny a lecture on Jesus in order to stress the poet's fundamental error.
И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта.
It was hard to say exactly what had made Bezdomny write as he had--whether it was his great talent for graphic description or complete ignorance of the subject he was writing on, but his Jesus had come out, well, completely alive, a Jesus who had really existed, although admittedly a Jesus who had every possible fault.
Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича -- изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, -- но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж.
Berlioz however wanted to prove to the poet that the main object was not who Jesus was, whether he was bad or good, but that as a person Jesus had never existed at all and that all the stories about him were mere invention, pure myth.
Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем -- простые выдумки, самый обыкновенный миф
The editor was a well-read man and able to make skilful reference to the ancient historians, such as the famous Philo of Alexandria and the brilliantly educated Josephus Flavius, neither of whom mentioned a word of Jesus' existence.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса.
With a display of solid erudition, Mikhail Alexandrovich informed the poet that incidentally, the passage in Chapter 44 of the fifteenth book of Tacitus' Annals, where he describes the execution of Jesus, was nothing but a later forgery.
Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых "Анналов", где говорится о казни Иисуса, -- есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
The poet, for whom everything the editor was saying was a novelty, listened attentively to Mikhail Alexandrovich, fixing him with his bold green eyes, occasionally hiccuping and cursing the apricot juice under his breath.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
'There is not one oriental religion,' said Berlioz, ' in which an immaculate virgin does not bring a god into the world. And the Christians, lacking any originality, invented their Jesus in exactly the same way.In fact he never lived at all.
- Нет ни одной восточной религии, -- говорил Берлиоз, — в которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых.
That's where the stress has got to lie.
Вот на это-то и нужно сделать главный упор...
Berlioz's high tenor resounded along the empty avenue and as Mikhail Alexandrovich picked his way round the sort of historical pitfalls that can only be negotiated safely by a highly educated man, the poet learned more and more useful and instructive facts about the Egyptian god Osiris, son of Earth and Heaven, about the Phoenician god Thammuz, about Marduk and even about the fierce little-known god Vitzli-Putzli, who had once been held in great veneration by the Aztecs of Mexico.
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, -- поэт узнавал все больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.
At the very moment when Mikhail Alexandrovich was telling the poet how the Aztecs used to model figurines of Vitzli-Putzli out of dough-- the first man appeared in the avenue.
И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.